В деревне никто и не мог предположить, что завтра не будет. То есть завтра наступит, но не для всех. И в обиходе появится страшное слово «война».

За день до начала войны у нас было все как обычно. Пастухи согнали со всех дворов еще сонных и ленивых коров и погнали их на пастбище с сочной травой. Хозяйки не спеша принимались за свои домашние дела, мужики готовились к предстоящему сенокосу, отбивали косы, ремонтировали телеги. Молодые девушки, помогая матерям, нет-нет да украдкой заглядывали на дорогу: не везет ли почтальон дядя Коля писем от родных солдатиков, которых не так давно провожали всей деревней в армию. Моя сестра Нина тоже нет-нет да выглянет за калитку, ждет писем от соседа Лешки. Помню, как мы с Димкой бегали за ними и кричали: «Тили-тили тесто, жених да невеста!» А сестра с Лешкой лишь только улыбались нам. «Ребятня — что с них толку?» — говорил Лешка. «Вот придет Лешка из армии, и свадьбу сыграем», — говорили наши родители. Сейчас я вспоминаю все это со слезами на глазах: свадьбы, сенокосы, мы что-то планировали и не знали, что в одночасье вся наша жизнь, все планы на будущее рухнут.
Отец в этот день доделал омшаник и довольный своей работой собрал нас всех.
— Ну, вот, Зоя, принимай работу. Сейчас тут можно молоко да хлеб хранить, там хорошо, прохладно, — проговорил отец маме, — а по осени я у Сенки-механизатора пару семей пчел возьму.
— Молодец, дощечка к дощечке лежит, — улыбнулась мама. — Работяга!
— Ну что ж, отец с сыном, переносите хлеб да молоко с сеней, а мы с дочей пойдем обед готовить, — распорядилась мама.
После обеда меня как ветром сдуло из дома, все свои нетрудные обязанности я сделал — в стайках почистил, телят напоил, загнал в прохладные жилища и теперь до вечера я был свободен. Как и вся деревенская ребятня, мы с Димкой тоже помчались на речку. Там было свое ребятишечье царство. Мы, голопузые, плюхались в речке, играли на песке в ножички, пекли картошку в костре. Здесь была своя идиллия. Время тянулось неторопливо, давая нам возможность продлить наше беззаботное детство.
На речке часто появлялись дети нашего учителя литературы Ивана Львовича Бергера. Бергеры переехали к нам в деревню из города недавно. Их мама, имея медицинское образование, устроилась в фельдшерский пункт, а папа пошел работать учителем литературы в сельскую школу.
Сашка был нашим ровесником, 10-летним парнишкой, а Инге, его сестре, было лет 16. Они обычно располагались в прохладном теньке, в сторонке от нашей шумной ватаги и, как обычно, держали в руках какую-нибудь книгу. За ними было интересно наблюдать, когда они шли купаться: одежду слаживали ровными стопочками и в воду заходили не спеша. А мы с парнями скидывали одежду на ходу и прыгали в прохладную речку, зато потом вечером минут по 30 искали свои брюки и майки. К полудню Сашка и Инга присоединялись к нашей ватаге. Им очень хотелось попробовать печеную картошку, а взамен они нам рассказывали интересные рассказы о моряках, пиратах.
К вечеру, вдоволь накупавшись, мы пошагали домой, наперебой перекрикивали друг друга, мол, я буду самым отважным мореоткрывателем и грозой всех пиратов. Уже поздним вечером, когда почти вся деревня угомонилась, мне приснилось большое море, будто я плыву на большом корабле и мне нипочём бушующие бури и пираты.
Проснулся я от того, что меня сильно трясла испуганная Нина.
— Мишка, проснись же, — ревела Нина, — скорей побежали в омшаник.
— Куда? Ты что? Я спать хочу! — бурчал я.
— Война, Мишка, война, — слезно прошептала сестра.
И тут я услышал, что на улице что-то ухало, свистело и взрывалось, с потолка посыпалась известка. Выбежав из дома, мы с сестрой впали в ступор, на улице стоял жуткий рев и вой. В деревне творился ужас: люди, животина — все перемешалось, все куда-то побежали. Я посмотрел на Димкин дом. На крыльцо выскочил испуганный Димка. Тут что-то как жахнуло, Нина только и успела меня прикрыть. Полетели доски, щепки, стекла. Когда осела пыль, мы с Ниной оцепенели от страха — от Димкиного дома не осталось ничего, все погибли сразу.
— Дети, скорей сюда, — кричала нам истошно мама, показывая на омшаник.
Не мешкая ни секунды, мы побежали к родному человеку.
— Давайте забегайте, — пропуская нас вперед, сказала мама. — Отец сейчас скотину выпустит из стаек и прибежит…
Но не успела мама договорить, как что-то опять засвистело и ухнуло, в глазах потемнело, и все исчезло. Очнулся в темноте и долго не мог понять, где я нахожусь, голова раскалывалась от боли. Какие-то жуткие фрагменты то ли сна, то ли яви всплывали в голове. Меня словно шандарахнуло по голове: «Война!» И я поспешил на улицу, чтобы найти маму, отца и Нину. Толкнув дверь омшаника, я упал как подкошенный. Возле дверей лежали мама и Нина.
— Мама, Нина, вставайте! — плача, тормошил я их.
Я понимал, что они умерли, но в то же время в моей детской голове не укладывалось, что их больше нет.
«Папа», — встревоженно зашевелилась в голове мысль об отце. Но взглянув в сторону стаек, я заревел белугой — там зияла огромная воронка. В какие-то доли секунды война отняла у меня все.
После бомбежки лучи солнца долго не могли пробиться через облако пыли и дыма. Когда пыль осела, и дым немного разнесло ветром, я был весь чумазый и в крови. В то время я не помню, каких мне, 10-летнему парнишке, потребовалось сил, чтобы смириться с потерей родных и пройти по деревне, по тому, что от нее осталось, в надежде хоть кого-то найти живым. Я никогда не помогал отцу при забое скота на зиму не потому, что лень, нет. Просто я не мог причинять боль животным либо видеть их мертвыми. Помню, отец всегда смеялся:
— Мишка, а когда семьей обзаведешься, кто тебе скотину колоть будет?
— Так я тебя буду звать, — отнекивался я.
А тут, как только я вышел за калитку, рванул назад, в омшаник. На улице творился хаос. Почти все дома были разнесены, вся улица была изрыта воронками, и повсюду лежала мертвая скотина вперемешку с мертвыми людьми. Здесь лежали тела соседей, друзей, одноклассников. Это было страшно. Часа три я просидел в своем убежище, пытаясь все происходящее осознать. Думал, что это сон, вот проснусь — и этого ничего нет.
Вскоре по дороге, расположенной рядом с деревней, пошли первые колонны с пленными, до меня долетали нерусская брань, лай собак и выстрелы автоматов. Деревню нашу немцы прошли, осмотрели. Что-то говорили и показывали друг другу на мертвых селян. Видимо, были довольны результатами бомбежки, так как после такого авианалета в деревне никто не уцелел, кроме меня. На третий день, вернее, ночь я похоронил маму и сестру в небольшой воронке. Отца я так и не нашел, видимо, снаряд рванул рядом с ним. В деревне находиться было опасно: мертвые тела погибших на жаре стали разлагаться, запах стоял невыносимый. Поплакав на могилках мамы и сестры, сложив остатки хлеба и кое-какие пожитки, я решил этой же ночью идти к папиной сестре, которая жила где-то под Москвой. Покидать деревню было тяжело: я несколько раз запинался, падал, вытирал горячие слезы и шел дальше. Мне хотелось выскочить перед немцами, обкидать их камнями, чтобы им тоже было больно, как и мне, но я отгонял эту слепую детскую месть. Уже на выходе из деревни я услышал какой-то шорох, доносившийся из дома Бергеров. Испугавшись, я спрятался за забор. Шум повторился. Боясь, но подстрекаемый любопытством я пробрался в жилище. Обойдя весь дом, я так и не нашел, кто шумел. Решив, что это ветер, я подался на выход. Вдруг в подполье что-то брякнуло. Приоткрыв его крышку, перемогая страх, я шепотом спросил:
— Эй, кто здесь?
В подполье кто-то зашебуршал, и показалось зареванное лицо Сашки Бергера.
— Мишка? — только и прошептал Сашка, и слезы хлынули из наших глаз.
— Сашка, Сашка, — обнял я друга, — нам надо уходить отсюда. У меня тетка живет под Москвой, пойдем.
— Пойдем, — согласился Сашка.
Собрав в подполье немного продуктов, пожитки и чайник, мы пошагали в сторону леса.
Под утро по лесу мы далеко ушли от деревни, забравшись в самую непроходимую глушь. Не говоря друг другу ничего, мы повалились на мох и заснули крепким сном. Проснулся я к обеду, рядом горел небольшой костерок, Сашка прутиком вытаскивал картошку из костра.
— А, проснулся, — улыбнулся Сашка, — давай к столу, кушать будем.
— Ты как костер развел? — протирая глаза, спросил я.
— Да у отца книжка про охотников интересная была, — при воспоминании об отце слезы сами потекли из Сашкиных глаз.
— Не реви, — попросил я друга, чувствуя, что сам сейчас разревусь.
— А что еще там было интересного, в книге? — спросил я, пытаясь отвлечь Сашку.
— Ну, там как в лесу ориентироваться… — начал Сашка. И уже через полчаса он улыбался, на маленько отвлекшись от общего горя.
По лесу мы проплутали около месяца. Голодные, простуженные и искусанные мошкой и комарами мы добрели до заброшенной заимки лесника. Очумевшие от жажды и голода бегом бросились к дому. Пока я искал что-нибудь съестное, Сашка нашел недалеко от дома ключ с прохладной водой и набрал полный чайник вкусной воды. Кроме нескольких засохших корок хлеба я ничего не нашел. Разделив хлеб пополам, мы довольные расположились в теньке за домом. Засохший хлеб мы мочили водой и не спеша жевали его, растягивая удовольствие, в тени дома под успокаивающий шелест листьев. Глаза сами собой стали закрываться, потянуло на сон. Мне приснилось, как однажды папа с мамой из города привезли нам с Ниной виноград. В тот момент я был самым счастливым ребенком на свете, потому что рядом были мама, папа и сестра.
Проснулся я от толчка в бок.
— Мишка, проснись! — испуганно тормошил меня Сашка.
Кое-как разлепив глаза, я обомлел: перед нами стояли два немецких солдата.
— Шнэль, шнэль штэйтауф, — скомандовал немец, направляя в нас автомат.
Так началось наше страдальное кочевание по транзитным концлагерям. Меня и Сашку, как и тысячи людей, загоняли как скот в товарные вагоны, под прицелами автоматов и злобный лай собак.
Кто зазевался либо пытался совершить побег, был расстрелян. Или на беглеца спускали двух собак. Погрузку людей сразу останавливали и заставляли смотреть на этот ужас. Покусанный в клочья смельчак полз к автоматчикам и просил его расстрелять, а немцы лишь улыбались, фотографировали и выпускали третью собаку. Собаки кусали и рвали беглеца. Было страшно. Закончив показательное наказание, немцы загоняли испуганных, изнуренных людей в вагоны и везли дальше на пересылку. И это повторялось чуть ли не на каждой станции. Люди, обезумев от голода и страха, гибли от пуль или были разорваны собаками.
В вагоне мы с Сашкой старались протиснуться к стенке, там можно было облокотиться и забыться в голодной дремоте. Постоянно хотелось есть. Немцы раз в сутки на станциях заносили в вагон большую кастрюлю непонятного варева и мешок заплесневелых сухарей. И за пару минут кастрюля была пустая. Сашка был поменьше меня, он ловко проползал к кастрюле, хватал несколько сухарей и обратно. Под стук колес в вагоне взрослые испуганно перешептывались о войне, о том, куда нас везут. Ребятишки жались к своим родителям, плакали, просили пить и кушать. Мы с Сашкой смотрели на детей с родителями и глотали горькие слезы. Нам не к кому было прижаться, а как хотелось упасть в объятия мамы, папы и сестренки. Прижавшись друг к другу, мы плакали и успокаивали себя. Мы заменяли друг другу погибших близких.
Однажды в одном вагоне мы как обычно пробрались к стенке, Сашка от усталости и истощения сразу задремал. А я стал ждать, когда принесут еду. Вдруг я почувствовал, что сбоку сквозит. Оглядевшись, увидел небольшую щель в стене. Осторожно прильнул и сквозь дырку стал разглядывать мелькающий пейзаж. На улице было хорошо, лето в самом разгаре.
— Сашка, — шепотом я позвал друга, — смотри, что я нашел.
И мы оба прилипли к нашему незатейливому окошку в мир.
Примерно через неделю на одной из станций нас выгнали из вагонов и не стали, как обычно, перегонять в другой состав. А, выстроив в шеренгу, начали отделять детей от взрослых. Такой поднялся вой и крик. Матери со слезами на глазах бросались к немецким солдатам, просили вернуть им детей. За это были зверски избиты. Солдаты не обращали внимания, чем бить: прикладом так прикладом, сапогом так сапогом. Дети не понимали, что происходит, и тянули маленькие ручки к родителям, за что тут же получали палками по рукам. Ребятня испуганно одёргивала отбитые ручки и зарёванными глазами провожала избитых и раздавленных родителей.
После тяжелого расставания взрослых загнали обратно в вагоны и повезли в неизвестном направлении, а нас, детей, построили в колонну и повели в сторону видневшейся деревни.
Еще на подходе к деревне мы поняли, что это не совсем обычное село. Все было обнесено забором из колючей проволоки. Везде стояли вышки, и большие дома были сколочены из досок. В концлагере, как потом мы узнали название этого места, нас опять разделили: маленьких детей до шести лет построили в одну колонну, а кто постарше — в другую. Малышню увели сразу в душ, после которого мы их больше не видели, а нас развели по большим домам, баракам. Многих детей сгубил этот концлагерь. Уводили ребят в душ, баню, и они не возвращались. Многие умирали на изнурительных работах, погибали от истощения в бараках. Нам с Сашкой каким-то чудом удалось выжить в этой страшной машине смерти.
В день освобождения вокруг концлагеря все ухало и взрывалось, как тогда в деревне. Испуганные немцы загоняли детей в душ и бани, закрывали в бараках и поджигали. Нам повезло, что наш барак стоял самый последний. Мы испуганно забились под нары и ждали страшной участи. Вокруг стоял крик и визг умирающих детей. Как вдруг двери распахнулись, и в барак забежали наши солдаты. Мы услышали голос, который я запомнил на всю жизнь:
— Ребята, родненькие, выбегайте, вы свободны!
Нас не надо было долго ждать. Шатаясь и держась друг за друга, мы вышли на свет. Из многих горевших бараков наши солдаты успели вывести детей. Но большинство погибли. Взрослые плакали, глядя на маленькие погибшие тела. Обнимая нас, измученных, голодных и испуганных, солдаты плакали и просили прощения, что не смогли раньше защитить.
Через много лет мы с Сашкой приехали на место нашей деревни. От неё осталось одно лишь название, крапивой поросли места, где когда-то стояли дома, стайки. Мы с трудом отыскали место, где стоял Сашкин дом. Могилки моей мамы и сестры я нашел сразу, определив по двум небольшим холмикам в воронке.
Там было красиво и тихо. Глядя на речку, мысленно возвратился в беззаботное детство, которое было до войны.
Роман Филимонов
г. Шилка